Вчера в городе Бруклин, штат Нью-Йорк, я пыталась купить туалетную бумагу. Пипифакс, как называли ее в моей юности интеллигентные приятели моих родителей. Искусствоведы.

Пипифакс.

Галя, искусствовед, изучавшая какие-то линогравюры 60-х (сосны, буровые рабочие, снега, скучные черно-белые механизмы на заднем плане) и Костя (Муха, она же Штиглиц, майолика, керамика, стекло: смелые решения, панно, дутая стеклянная ваза с разноцветным петухом внутри, тоже выдутым из стекла, как и сама ваза.)

Оттепель. Фронда. Галя перебирала аккорды на гитаре, пела низким грудным голосом всякую опасную запрещенку с намеками:

"Со двора подъезд известный
Под названьем черный ход,
В том подъезде, как в поместье,
Проживает черный кот..."

Намекалось на власти. Власти были плохие, тупые, это понятно. Галя была тонкая, чуткая, музыкально и литературно одаренная. Душа ее куда-то рвалась.

Костя был проще, основательнее, грубее. Он был на фронте, и у него было что-то с глазом. Ранение. Глаз, вроде бы, не видел. Когда распевались и намеки на кота надоедали, Костя затягивал нарочито тонким, нарочито противным голосом:

"Люди вооодку пьют, ебууутся,
А мне не во что обуууться..."

От них я впервые услышало слово "пипифакс", смешное слово. Пипифакса, как правило, в продаже не было. А когда был, его брали с боями.

Об этом говорили, над этим смеялись. Костя смеялся: недавно он пришел с других боев, настоящих, о которых не хотел говорить.

Галя рыдала, влюблялась, рвала струны гитары, пила коньяк, уходила от Кости и снова возвращалась. Потому что любовники ее бросали, а Костя, как Полярная звезда, был всегда на одном и том же месте.

По молодости мне казалось это невыносимо скучным и неправильным. То, что он ее принимал, прощал, отнимал у нее ее коньяк и выливал его в мусоропровод. То, что он ее, такую мятущуюся, неверную, не любящую, любил.

Только теперь понимаю, только теперь ценю. Соль земли, ось, центр, - Костя. А мне не во что обуться.

Вчера в городе Бруклин, штат Нью-Йорк, я пыталась купить туалетную бумагу. Пипифакс. Вот вспомнила дурацкое послевоенное слово. Пустые полки. Все распродано. Все расхватано. Как в моей юности! Да и ладно. Зато вдруг вспомнила их. Шла и думала, и перебирала их слова, жесты, повороты головы.

Галя, страстная пьяница, рыдая настоящими слезами, поет про черного кота. Костя тушуется, стесняется, делает вид, что ничего такого. Смотрит в скатерть. Идет моя юность. Холодноватая такая, с черным небом в огромных ленинградских окнах. Галя, поймав меня в коридоре, дыша мне в молодое мое лицо спиртом, пьяно и надрывно бормочет: "Главное - самой любить!.. Помни это! Главное - не быть блядью!.. Умоляю тебя! Умоляю тебя!.."

Мне шестнадцать лет, и я не очень понимаю, о чем она говорит. Конечно, говорю я. Конечно.

Вспомнила их в чужом городе, черным вечером, когда ветер с океана рвет шапки, вырывает сумки из рук. А мне не во что обуться. И никого вокруг. И ничего.

Люблю. Сама люблю.