Воспоминания моей мамы о первых днях войны. Публикую их отрывками.
«Раздался резкий стук в дверь, и на пороге нашей солнечной, уютной и счастливой комнатки на улице Витоуса, 14, в маленьком литовском городке Пренау появился хозяин дома Кубличкис.
«Рая, вставай скорей — война», — испуганный, бледный и взъерошенный, с ударением на букву «о», произносит он.
До меня, сонной, теплой, совсем еще спокойной, с трудом начинает доходить огромное страшное слово — война.
А ведь всего девять месяцев тому назад мы, веселые и счастливые, я и Боря, выходили из ЗАГСа Москвы на Миусской площади, и кто думал о войне? И кто знал, какая страшная и длинная разлука предстоит нам впереди.
...вчера, 21 июня 1941 года, в 18 часов я уехала от Борика из Алитуса, обещая ему назавтра приехать первым автобусом в 6 часов утра. Какая война? Откуда тревога и что за шум за окном?
«Горит Паневежис, Бирштонас, Алитус, Даугавпилс», — испуганным голосом продолжает хозяин и быстро уходит. И тут только я начинаю понимать.
За окном по шоссе летят грузовые машины, в них, тесно прижавшись друг к другу, стоят женщины, беспомощно прижимая к груди маленьких детей, полураздетые, растрепанные, с безумными лицами и страшными глазами. А что мне делать? Я одна советская жительница на весь город.
Входит хозяйка нашей квартиры Пеша Израилевна. В ее руках узлы, завязанные в одеяла. У нее пять девочек, а сын Шепс учится в техникуме в Каунасе. Она прибежала за мной, я ей как дочка, они бегут в близлежащий лесок. Руки ее дрожат, она безумно взволнована. Девочки — бледные, испуганные. Фактически я одна в городе из России. Каждый литовец, снимавший раньше передо мной шляпу, теперь мой враг; они ждали немца, они боятся и не любят русских. И что же мне делать? Где Москва, в какую сторону мне бежать? Но нет, это невозможно. А Боря? Боря — русский командир, он не отступит, он не отойдет. Он от меня так далеко — тридцать километров разделяют нас; каждый из этих километров — смерть.
...И вдруг я вижу, что на другой стороне улицы очень быстро шагают железной походкой трое наших командиров в шинелях. Они что то громко говорят, активно жестикулируя. Вот спасение! Выбегаю из квартиры, перебегаю дорогу и бегом за ними. Протягиваю руку, хочу спросить: «Ребята, помогите, пожалуйста, что мне делать? Муж — политрук мотострелкового полка, вчера еще был в Алитусе, я здесь одна. Как вернуться в Москву? Или это просто паника?» Это все проносится в уме, пока я догоняю их, но они очень быстро идут. И вдруг я вижу в разрезе шинели какое то оружие, висящее вокруг талии на ремне и... о, ужас, на пуговицах хлястика — фашистские знаки. Слышу разговор гортанно немецкий, ни одного слова не понимаю. А почему они здесь?
...До Каунаса тридцать километров. Надо бежать через весь город в лес. Выхожу из города. Передо мной дорога, прямая, длинная и широкая. Слева и справа от меня высокая рожь, густая, золотистая и неподвижная.
Нигде ни души, и вдруг навстречу самолет. Подлетая ближе, он переходит на бреющий полет и, обдавая меня страшным шумом, обрушивает мне на голову свист пролетающих пуль. Они вонзаются в землю вокруг меня. Я не совсем понимаю, что происходит. Ведь это всего секунды, и самолет летит дальше. Однако через несколько минут он спокойно разворачивается на 180 градусов и опять летит на меня сзади. Опять тот же гул над головой и летящие пули, ни одна из которых не попадает в меня. Наконец я начинаю понимать: он явно пытается меня убить. Я знаю, что в движущуюся цель попасть сложнее, чем в неподвижную. И вдруг самолет снова, в третий раз, разворачивается и летит на меня. Я двигаюсь по той же дороге, меняя походку зигзагообразно. Поднимаю глаза кверху и вижу лицо летчика, высунувшееся из кабины, наполовину закрытое очками, и торчащий локоть. Опять стрельба. Опять мимо. Больше он не возвращается. Видимо, кончились патроны.
...Спешу к лесу и, наконец, в него вхожу. Надо найти дорогу на восток, но увы... ничего не понимаю в лесу. Он такой густой, ничего не видно, даже солнечные лучи не пропускает. Где восток, где запад, как мне разобраться, чтобы не попасть впросак?
Спохватываюсь: надо бежать назад и понять направление по движению отступающих машин — они же летят домой, в Россию. Возвращаюсь. Уже нет отступающих женщин с детьми, летят наши грузовики, переполненные бойцами и командирами. У некоторых командиров вырваны планки со знаками различия на воротничках. Неужели это наши командиры? Не верю. Выхожу на проезжую дорогу, поднимаю руку перед каждой летящей машиной — никто не останавливается. Сосредоточенные испуганные лица покрыты густым слоем пыли, она на ресницах, на козырьках фуражек, на гимнастерках. Скорость езды бешеная, я еле успеваю отскакивать. Никто не думает о стоящей на дороге девчонке, им не до меня. Уходят золотые минуты, я чувствую, машин становится меньше и меньше, и надежда тает. У меня в руках сумочка, в ней паспорт, диплом и Борины часы с оторванным браслетом.
Вытаскиваю паспорт, выхожу к середине дороги и машу им. Бесполезно. И вдруг молоденький шофер явно притормаживает. Я, не дожидаясь полной остановки, пытаюсь запрыгнуть на колесо; из кузова шоферу кричат: «Гони, а то пристрелим, не видишь — немка». Голос у меня молодой и сильный, я, заглушая их, кричу: «Вы что, с ума сошли? Я из Москвы, Ленинградское шоссе, 2 я улица Усиевича, жена политрука мотострелковой бригады из Алитуса. Осталась одна в городе». — И, пользуясь заминкой, влезаю в кузов. Места нет, пристроилась на одной ноге. А шофер гонит машину дальше. Летим. Сзади столб пыли, впереди — неизвестность.
Начинаю осматриваться. Вдоль машины, посередине лежит женщина, вся в крови, держит за руку молодого красноармейца и что-то ему говорит. Прислушиваюсь. «Сереженька, тебе не больно?» А он белее снега, в лице ни кровинки, молчит. И лишь беспомощно держит руку, почему-то ее не отдергивая.
Около меня вплотную стоит капитан с инженерными знаками в петлицах, он хочет помочь мне как-то пристроить вторую ногу, но это ему тоже не удается. Он что-то пытается мне сказать, но в это время где-то поблизости рвутся бомбы, удары, выстрелы, какой-то шум — мне ничего не разобрать. И вдруг минутная тишина, и я начинаю его слышать. «Я из Москвы, — говорит он, — и вообще я гражданский человек. Два месяца тому назад вызвали в военкомат, дали звание капитана и отправили на границу строить укрепления, а сегодня в четыре часа ночи первый налет немцев раздолбил все, что успели построить, в том числе и наш дом. Бомба попала в кроватку с Сереженькой. Так сонного и убили. Восьмилетнего. Там и остался. Жена вот лежит контуженная и все ищет Сереженьку».
Он замолкает, молчу и я. Чувствую, как комок подступает к горлу, но плакать нельзя. Молчу.
...Нас подвозят к вокзалу. Вокзал цел. Выпрыгиваю из грузовика и бегом лечу к поезду. У входа на платформу стоит патруль с винтовками наперевес. Достаю паспорт, меня пропускают, проскакиваю по платформе к стоящему там товарному поезду. Пробегаю первый, второй вагон, влезаю в третий от конца. Двери раздвинуты. В вагоне несколько досок, на них уже сидят. Я пока стою. Наблюдаю. Бегущие люди впрыгивают в первый и второй от конца вагоны. Из леса бегут солдаты с огромными зелеными ветвями, лезут на крышу. Как мне объяснили, они занимаются маскировкой поезда. Поезд предназначен для перевозки скота. Сидеть, конечно, не на чем. Почти все стоят.
...Вспоминаю Борю, моего Борю. Боже мой, где он? Что с ним? Доберусь ли я до Москвы? Куда едет этот поезд? Не знает никто. А почему он стоит? В чем дело? Успеем ли уехать до прихода немцев? Ничего не известно.
В углу на полу сидит семья: муж, жена и двое детей. По их виду, лицам и одежде понятно, что они не советские люди. Это латышские евреи, они страшно напуганы, молчат и на вопрос, куда они едут, отвечают с явным акцентом: «В Ленинград». Я смотрю на них, у меня душа разрывается, непонятно, как могли они сюда попасть? Ведь у входа на платформу строгий военный патруль, пропускает только советских людей, а главное, что будет с ними, когда они приедут в Ленинград?
Какой-то командир спрашивает у меня, откуда я еду. Узнав, что муж остался в Алитусе, говорит: «Оттуда никто не вырвался, вся армия полегла». Мне хочется ответить ему грубостью, но я сдерживаю себя. А поезд все стоит, словно ждет, когда будет еще налет. И наконец ночью трогается, сразу набирая бешеную скорость. Летим на восток. Над нами раздается гул самолетов, и я не могу понять: или это у меня в ушах шум, или это действительно самолеты? Трудно сказать. Днем останавливаемся в лесу, а ночью едем.
...Не знаю, сколько дней мы без пищи. Наконец утро — светит солнце и удивительная тишина. Навстречу спокойно идут поезда с пассажирами. Значит, они еще ничего не знают, что ждет их? Ночью едем, днем стоим в лесах. Утопаем в маскировке. Все молчат. Думаю о Боре, о маме.
По надвигающейся тишине в воздухе надеемся, что мы все-таки приближаемся к Москве и фрицы уже сюда не долетят. Очередной рассвет. Синее небо, ни в чем не повинное, смотрит на нас. Весь вагон удрученно молчит. Остановка. Что-то это место мне напоминает, как будто я здесь когда-то была. Выпрыгиваю из вагона и опять бегу вдоль поезда, ищу того командира с красной повязкой на руке. Сейчас я не могу вспомнить: или это было Крюково, или Коврово, а может, и другая станция. Встречаю его, он говорит: «Можете отправляться домой, в Москву, вот платформа, где ходят электрички, а куда пойдет этот состав — неизвестно, ясно только, что очень далеко, в глубь России».
...И вот я в Москве. Нет самолетов. Нет бомб. Чистое небо. Все позади. Но почему так тяжко на душе? Почему нет радости? Боря, Боренька, родной мой, где ты и что с тобой? В дороге говорили, что первый серьезный бой с немцами был лишь в Минске: воевало Минское пехотное училище, и все полегли. А что было до Минска? Ведь это несколько сот километров! Как он сумел их пройти? И прошел ли?
Если уж он за мной не сумел заехать, значит, дело плохо. Ведь он знал, что я одна, совсем одна осталась в Пренау. Обрываю себя на этом. Нет, нет, так нельзя думать. Армия наша цела, это просто эпизод, который вот-вот кончится. У нас ведь очень сильная авиация и прекрасные танки — лучшие в мире.
...Знакомый Курский вокзал. Ничего не изменилось. Раннее утро. Москва напряженная и тихая. Москва — близкая и далекая. Москва любимая и равнодушная ко мне. Я — песчинка. Я еще не знаю, я ничего не знаю и не могу даже предположить тысячной доли того, что мне предстоит пережить. Сколько горя, терзаний, разлуки, трудностей, голода, холода. Я без работы, без денег, без одежды, нет даже смены белья. Я еще слишком неопытна в этой жизни. Не на кого опереться. Нет родного моего Бореньки. Да и как он может помочь? Как он выберется из того пекла? Как он отобьется от немцев?
Ровно девять месяцев нашего счастья пролетели как миг, как розовая мечта. И сразу в одночасье все рухнуло. Москва еще не знает того, что ее ждет и что придется увидеть и пережить.
В газетах две-три строчки: «Минское направление, смоленское направление...». А то, что за каждым «направлением» разбитые города, гибель тысяч людей, разруха, бои, смерти и смерти... Этого Москва еще не знает. Она не испытала ни одного фашистского налета. А передо мной самолеты, бомбы, пожары, Сереженька, заживо похороненный вместе с кроваткой, его мама, окровавленная и умирающая...
Я стою. Ноги словно отяжелели и приросли к земле. Я не вижу себя, грязную, рваную, непричесанную, я не вижу, как на меня оглядываются прохожие и смотрят с удивлением. Я еще не знаю того, что некоторые организации уже готовятся к эвакуации, а женщины с детьми торопятся уехать из Москвы.
Я еще не знаю, что будет со мной завтра, найду ли я Борю. И как его искать? И как жить без него? Я еще ничего не знаю.

Ясно только одно: началась война, будет кровь и будут большие потери».