Как и все, кто более-менее здоров и ещё относительно не стар, я раньше не знал об этом. Узнал тогда, когда от рака умерла моя мама. Она была прекрасной учительницей русского языка и литературы. Умерла она 2 с половиной года назад, летом 2011 г.

В 2006 г. мама попала в больницу с острым панкреатитом. После выписки у неё неуклонно ухудшался аппетит, она худела и слабела. Мы несколько раз обращались к разным врачам поликлиники № 2. Всякий раз ответ был в стиле: «а вы попробуйте солёный огурчик».
Меня, конечно, беспокоило, что мама мало ест и слабеет. Но у неё было множество других проблем со здоровьем: последствия микроинсульта, сердце, давление, кератоз (рак кожи). В сравнении со всем этим плохой аппетит казался чем-то менее серьёзным. Ни один врач не подсказал нам, что причиной может быть растущая опухоль; никто не посоветовал сдать анализ на онкомаркёры. А мне, человеку, в медицине не сведующему, никогда не сталкивавшемуся с онкологическими заболеваниями, это не пришло в голову.
В марте 2011 г. у мамы по вечерам начала подниматься температура, на коже появились желтоватые пятна. Ей всё труднее было что-то съесть, после еды появлялся дискомфорт, тошнота и боли. Мы обратились в поликлинику.
Нашим участковым терапевтом в то время была З.А.Костина. Почти полтора месяца она не приходила к нам по вызову: пришла она только в мае. После первого же осмотра она сказала, что у мамы в брюшной полости легко прощупывается довольно большая опухоль. Однако диагноза она не поставила, объяснив это тем, что «не может взять на себя такую ответственность». И стала направлять маму на обследования. Анализы (причём, направления выдавались не сразу, а по одному, чтобы потянуть время), рентген (нужно было ждать, когда будет талон). Маме было уже очень трудно ездить в поликлинику. Ей становилось всё хуже. Никакой помощи она не получала: З.А.Костина рекомендовала только ношпу, но она не помогала.
Так прошёл ещё почти месяц. Я уже сильно нервничал, требовал диагноза и действенной помощи. Тогда З.А.Костина направила маму в БСМП на обследование. Это ещё несколько дней мучительных осмотров и процедур, ни одна из которых не дала результата, кроме УЗИ брюшной полости, показавшего опухоль больших размеров, 6 см. в длину. Однако это было совершенно ясно давным-давно. Мама сильно похудела, опухоль – твёрдая, с неровной поверхностью – прощупывалась легко. Об этом говорили все врачи.
А диагноза всё не было. Маме становилось всё хуже.
Все мои знакомые врачи в один голос твердили, что это явная онкология, срочно нужен диагноз и эффективное обезболивание (трамадол). 
Я, наконец, потерял терпение и написал заявление на имя главного врача поликлиники № 2 А.Л.Рутгайзера. Я писал, что поведение лечащего врача Костиной мне кажется намеренной ИМИТАЦИЕЙ медицинской помощи – без самой медицинской помощи. Что  Костина просто тянет время, назначая бессмысленные обследования, хотя всё уже давно ясно. Что такие действия врача Костиной я считаю отказом в медицинской помощи и оставлением в опасности и, если СЕГОДНЯ, до конца рабочего дня, диагноз не будет поставлен, намерен обратиться в правоохранительные органы.
Я зарегистрировал это заявление у секретаря утром 15 июня. Через 2 часа мне позвонила Лай Людмила Фёдоровна, на тот момент – зам. главврача поликлиники № 2 – и сообщила, что диагноз поставлен, Костина уже пишет рецепт на трамадол (это полунаркотическое обезболивающее, менее сильное, чем морфин, но сильнее, чем кеторол). Я спросил, почему это не было сделано раньше. Л.Ф.Лай сказала: «Мы давно поняли, что это рак, но НЕ ХОТЕЛИ ВАС РАССТРАИВАТЬ».
Здесь стоит остановиться и подумать. Попробуем понять этих людей. И Костина, и Л.Ф.Лай – вовсе не исчадия ада. Это пожилые женщины, дипломированные врачи. Почему они так себя повели? Они давали в своё время Клятву Гиппократа. Почему же они долгое время фактически отказывали в медицинской помощи смертельно больной старой женщине, прекрасно понимая, как она страдает? Разумеется, не потому, что «не хотели нас расстраивать».
Точного ответа я не знаю до сих пор. Однако сейчас я знаю, что такое поведение в отношении онкологических больных чрезвычайно характерно и встречается в России повсеместно. Недавно умерла мама моей ученицы, Вики, которой сейчас 30 лет, а маме её было 57 лет. Всё было точно так же, как у нас: врачи всячески уклонялись от постановки диагноза, тянули до последнего – пока ещё можно было придумать какие-то новые исследования. Но больная сама была ветеринарным врачом: она догадалась, в чём дело, и сама сдала анализ на онкомаркёры. Однако у неё к тому времени была уже последняя – термальная (с повышением температуры и пр. явными симптомами) – стадия.
Моё предположение такое: всем российским врачам дана закрытая инструкция – всячески уклоняться от выписывания сильных обезболивающих. Они, напомню, наркотические или полунаркотические. Современное российское государство тронулось на почве борьбы с наркотиками. Видимо, врачи очень боятся то ли ФСКН (это федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков), то ли просто собственного начальства, которое боится ФСКН. И, кстати, для этого страха есть все основания: несколько фармацевтов уже сидят – за сбыт наркотических веществ, то есть за то, что они продавали обычные лицензированные лекарства в обычной аптеке. Должна же ФСКН доказать свою нужность.
А как уклоняться от выписывания обезболивающих онкологическому больному? Способ только один: не признавать, что это онкология.
Не сомневаюсь в том, что З.А.Костина и Л.Ф.Лай тянули бы время и дальше, если бы не моё грозное заявление, которого они испугались. Оказалось, что для постановки диагноза им не хватало именно этого – один страх победил другой. Прокуратуры они испугались больше, чем ФСКН. И тут же поставили диагноз.
Маме выписали трамадол. Но относиться к больной более человечно никто не собирался.
Ей становилось всё хуже, хотя боли – благодаря трамадолу – чаще всего удавалось снимать. Однако побочное действие трамадола – тошнота. Мама от неё страдала давно, даже больше, чем от боли. 
Она уже знала, что умрёт. Моя мама была очень сильным человеком. Я не боялся откровенно сказать ей, чем она больна: мы обо всём с ней поговорили и попрощались. Она сказала – с великолепным презрением: «Я не боюсь смерти!» Это правда. Но она была человеком с чувством собственного достоинства – и хотела умереть достойно, как жила. Однако от неё самой, от меня – это не зависело. А со стороны т.н. «врачей» мы не видели ничего, кроме равнодушия.
Во всей поликлинике № 2 нашёлся один человек – медсестра Ирина Анатольевна (интересно, что она не работает с З.А.Костиной, просто она наша знакомая и сотрудница именно этой поликлиники) – которая отнеслась к маме по-человечески. Она специально заходила к нам, чтобы поговорить с мамой, сделать укол. Хотя работала в то время НА ДВУХ УЧАСТКАХ. Страдающему человеку хочется, чтобы к нему отнеслись по-человечески. И мама очень ждала, когда придёт Ира.
Как-то раз маме утром сделали укол, и она заснула. Пока она спала, приходила Ирина Анатольевна, - узнав, что мама спит, она ушла. Потом мама проснулась и сразу же спросила, когда придёт Ира. Я ответил, что она уже была. Мама посмотрела на меня с какой-то детской обидой, с горьким недоумением – и отвернулась.
Всем остальным на маму было наплевать. З.А.Костина спокойно ушла в отпуск, хотя маму она устраивала, и было понятно, что больная скоро умрёт. Вместо З.А.Костиной назначили терапевта Козлову, которую ни я, ни мама не воспринимали как врача. 
Случайно – вызвав «Скорую» - мы узнали, что таким больным можно делать плановые уколы: нужно взять направление в поликлинике. А в поликлинике никто нам об этом не сказал.
Уколы маме делались чисто формально – а не для того, чтобы облегчить её состояние. «Скорая» приезжала только вечером, обычно опаздывая на час-полтора. Укол начинает действовать тоже в течение часа. Мама мучилась, я звонил в «Скорую», мне неизменно отвечали: «Ожидайте!» - или, узнав мой голос, просто бросали трубку.
У российских врачей – в том числе и «Скорой помощи» - есть инструкция: сначала нужно осмотреть больного, потом уже – делать всё остальное. Осмотреть – это выслушать фонендоскопом, смерить температуру, давление и пр. Я это называю «игра в больничку». Так играют дети.
Мама умирала, она уже почти не могла говорить, не могла сама повернуться в постели. Но «врачи» продолжали ИГРАТЬ В БОЛЬНИЧКУ, хотя в этом очевидно не было никакого смысла. Это ведь рабы: есть инструкция – надо её выполнять.
Я никогда не боялся никаких людей: не потому, что я такой смелый, а потому, что я прирождённый психолог – к людям отношусь с любопытством и интересом, даже к действительно страшным людям – а такое отношение глушит все эмоции. Но вот тогда я понял, как человеку может быть действительно страшно, как можно испытывать самый настоящий ужас перед другим человеком.
Этим другим человеком, внушившим мне ужас, была очень хорошенькая, совсем молоденькая девушка с детским, как у 10-летнего ребёнка, голосом: она приехала вечером на «Скорой» делать маме укол. Маме в тот вечер было особенно плохо, я еле мог дождаться, когда, наконец, приедет «Скорая». Но сначала нужно было ПОИГРАТЬ В БОЛЬНИЧКУ. Я просил, умолял поскорее сделать укол. Она была неумолима. Потом она стала заполнять какой-то журнал. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я кого-то о чём-то ТАК просил, но это оказалось совершенно безнадёжно. Она заполнила журнал до конца – и только тогда сделала укол.
Она послушная рабыня, ей нужно соблюдать инструкции. Это очень важно, а что чувствует больной, умирающий человек – неважно.