«Мне странно теперь представить себе,— пишет Илья Эренбург в начале 1960-х, вспоминая 1914-й,— что можно было отправиться в другую страну, не заполнив анкеты, не проводя недели в ожидании — впустят или не впустят; но слово „виза" я услышал впервые во время войны; прежде не спрашивали даже паспорта». Это как будто только что написано, «странно теперь представить» — это именно «теперь» и про вчера. Мировой войны нет, но живем мы так, будто есть. Страны закрыты, города закрыты, офисы, магазины, рестораны, кафе закрыты.

Последние пять лет как-то не удались. Место, откуда смотришь, может искажать перспективу, а в России эти пять лет не удались особенно — я не думаю, что тут требуется перечисление неудач и нестроений, и, разумеется, это моя субъективная оценка. Но и за пределами нашей страны нечему особенно радоваться. ИГИЛ (организация запрещена в России – W), Иран и Сирия, Трамп и «Брексит», Китай, ярко доказывающий, как благотворен для развития авторитаризм, волна беженцев в Европе и неубедительные попытки Европы справиться с самой собой — было чему порадоваться. Этой радостью люди широко делились друг с другом, и глубокая взаимная ненависть даже стала оформляться в какие-то более или менее общие векторы вроде разломов по линии мигрантов или по линии metoo, или коллаборационизма — далее более или менее везде.

Мир быстро модернизировался, но если в начале века тем, кто как-то страдал от этого, не удавалось оформиться во что-то определенное, то в 2010-е они нашли себя. Это касается и политиков, и избирателей, и экономических интересов — возникла неформальная коалиция советов безопасности с широкими народными массами, оставленными мировым гением прогресса. Историк мог бы заметить, что в прошлом, сравнительно, впрочем, далеком,— скажем, в 1914 году — такие ситуации разрешались войной. Иногда одной, иногда несколькими, постепенно сливавшимися в одну. В эту почву не то чтобы хотелось погружаться — пророчествам о мировой войне свойственна известная пошлость,— но, быть может, это интересный ракурс для того, чтобы взглянуть на происходящее сегодня.

Человеку, далекому от эпидемиологии, в реакции города на эпидемию слышится некоторое двуголосие.

Есть ученые — медики, биологи, генетики. Они находятся в состоянии размышления и поиска. Им многое уже понятно, но больше непонятно и потому интересно. Следствием этого состояния является их сомнение в возможности сказать что-либо определенное. Их общим мнением, кажется, является то, что человечество должно с вирусом пожить и тогда им все станет понятнее. Вирус — он живет с людьми, приспосабливается, эволюционирует, деятельно осваивает несвойственного ему носителя — очень интересно. Люди живут с вирусом, приспосабливаются, деятельно сопротивляются смерти — очень интересно. При этом ученые и врачи свою профессиональную заинтересованность сочетают с пребыванием в группе риска, так что в их спокойствии есть что-то от путешественников начала позапрошлого столетия: вероятность погибнуть высока, но неизведанное притягательнее.

Есть власти. Им точно известно, что надо делать, их размышление сводится к взвешиванию издержек: что еще можно запретить так, чтобы разумные люди это поддержали? И поддерживают. Вот, скажем, Борис Джонсон в Великобритании сначала, как я понял, занял более или менее близкую к профессиональной медицинской позицию — бережем стариков, остальные должны переболеть, выработать антитела и жить дальше. Кто-то умрет, да, это неизбежные потери. Однако не прошло и недели, как позиция поменялась. Потому что зачем политику нужен упрек, что из-за его бездействия умерли сотни человек? Рухнувшая экономика, разорение бизнесов, сгоревшие сбережения, безработица — это последствия эпидемии. Не личное преступление, это можно пережить. А вот что умерли — нельзя.

Закрыть границы стран. Запретить самолеты, что интересно — не поезда. Закрыть офисы, что интересно — не производства, не стройки. Запретить передвижения, развлечения, потребление, что интересно — богослужения не везде. Закрыть фитнес-центры, салоны красоты, стоматологию, что интересно — не поликлиники.

Я бы сказал: все, что составляет атмосферу современного модернизированного города,— все это как раз и нужно запретить. Именно поэтому, мне кажется, все меры против эпидемии и известны заранее, и вопрос только в том, можно ли их уже применять. То, что к нему не относится,— производство, церковь, поликлиники, метро — там, хотя и много народу собирается, но это не кажется большой проблемой. Глобальный мир, постиндустриальная экономика обмена, общественные пространства, friendly city — вот это действительно беда. Я не хочу сказать, что власти воспользовались вирусом как предлогом,— это не так. Я хочу сказать, что, в отличие от врачей, власти и до известной степени население прекрасно знали, что нужно делать — запретить все, что трансформировало наш мир, и вернуться в предыдущее состояние. Их объединяет не столько логика борьбы с вирусом, сколько недоверие к миру, в котором вирус появился.