Метро в новейшей русской поэзии (в том числе и в моих собственных стихах) — образцовое пространство коммуникации: то, как воспринимают друг друга люди, волею случая оказавшиеся здесь рядом, типично для человеческого взаимовосприятия вообще. Но если для меня как для автора, сосредоточенного преимущественно на предельно частном лирическом переживании, это пространство возможнойкоммуникации (и понятно почему: двадцать два года назад именно в метро, ненароком встретившись взглядами, я познакомился с человеком, с которым по сей день счастливо живу вместе), то для Искренко, у которой почти любая лирика — так или иначе гражданская, метро — пространство невозможнойкоммуникации, превращающее людей в пассажиров, погруженных в перманентную войну всех против всех.

© the idea was goodБенджамин Бриттен и Питер Пирс

Особенность этой войны в советском и постсоветском варианте та, что в ней не предполагается выигрыша (во всяком случае, существенного). Прообраз этой войны — не безоглядная конкуренция дикого капитализма, а жизнь ýрок в ГУЛАГе, протекавшая под девизом «Умри ты сегодня, а я завтра». Роль тюремно-лагерного опыта в формировании постсоветского массового сознания огромна и не до конца объяснима: так, одним из наиболее популярных жанров массовой песни в России уже не один десяток лет остается так называемый русский шансон — исполненная утробным, хриплым голосом циничная или, напротив, слезливая песня о судьбе вора или бандита. Горько думать, что свое происхождение этот ублюдочный жанр ведет не в последнюю очередь от песен честного и талантливого Александра Галича, пытавшегося дать голос безвинным жертвам сталинских лагерей. Как могла совершиться такая мутация? Поневоле вспомнишь завет великого писателя Варлама Шаламова, классика лагерной темы, оказавшегося в тени куда более плоского и напыщенного Солженицына и потому так и не прочитанного толком ни в России, ни на Западе: опыт лагеря абсолютно отрицателен, ничего хорошего вынести из него нельзя, как его ни поворачивай.

Мир сталинского и послесталинского лагеря — мир кастовый, и самые непереходимые границы в нем — отнюдь не между бандитами и надзирателями: бандиты и воры именовались советской официальной терминологией «социально близкими», и начальник лагеря на жаргоне бандитов и воров звался по-родственному, «кумом». Касту неприкасаемых в мужском лагере составляли «опущенные» — те, кто по личной слабости, из-за особенно презренной статьи (отнюдь не только собственно статьи за мужеложество, по которой сажали довольно редко) или ввиду какого-то иного фатального стечения обстоятельств оказался в положении сексуального раба у остальных заключенных. Степень их отчужденности была настолько высока, что всякий, кто вступал с одним из «опущенных» в не санкционированный ритуалом контакт (например, случайно пользовался одним и тем же полотенцем), тут же сам оказывался в категории «опущенных». Можно ли сомневаться в том, что для администрации лагерей это кастовое разделение было выгодным? И вовсе не только потому, что таким образом возникал канал для отвода перехлестывающей через край сексуальной энергии заключенных: главное, что по тому же каналу отводились излишки ненависти и презрения, и те, чью жизнь система государственного насилия не ставила ни в грош, получали возможность сами не ставить ни в грош чью-то жизнь.

И вот у сегодняшнего общероссийского «кума» и его окружения возникло ощущение, что градус ненависти и презрения, разлитых в обществе, слишком высок и чреват социальным взрывом. Удивляться ли тому, на кого мелкие сошки из правящей партии, которых никто не заподозрит в готовности действовать на свой страх и риск, предлагают эти ненависть и презрение направить? И семя падает на хорошо подготовленную почву: я просматриваю в интернете пользовательские комментарии к новостям о том, что в очередной российской области какой-то никому не ведомый избранник местного населения додумался до оригинальной идеи запретить «пропаганду гомосексуализма», и встречаю почти единодушное: наконец-то эта дерьмовая власть сделала хоть что-то правильное. И совершенно неважно, какая именно риторика потом приискивается в обоснование: про необходимость защищать детей (на фоне методичного истребления государством остатков школьного образования), про необходимость повышения рождаемости (на фоне недоступности ипотеки большинству молодежи), про дух православия (на фоне бесконечных скандалов вокруг высших церковных иерархов, строящих себе загородные дворцы и лижущих задницу государственной власти) — в основе лежит гораздо более простой и фундаментальный социопсихологический механизм: людям предоставлены формальное право презирать другого как низшего и бескорыстная возможность сделать чужую жизнь несчастливее.

Привычная логика, которой руководствовалось в самых разных странах движение за права геев: давайте покажем всему обществу, что мы — такие же люди, ничуть не хуже. Но думает ли машинист в метро, что несколько десятков пассажиров, перед носом у которых он закрыл двери, изначально чем-то хуже его самого и потому заслуживают такого обращения? Нет, он возвышается над ними именно через акт осуществления своего превосходства. Что может быть противопоставлено этому ощущению превосходства? Только более убедительное превосходство.

© University Musical SocietyДжон Кейдж и Мерс Каннингем, «Как пройти, ударить, упасть и пробежать»

И здесь я вспоминаю одну прекрасную женщину, которой уже давно нет на свете. Майя Дукаревич родилась в семье крупного советского военного через несколько месяцев после того, как ее отец был расстрелян Сталиным, провела детство и юность в детских домах, а потом всю жизнь работала психологом, создав первую в Советском Союзе группу психологической взаимопомощи людей, переживших попытку самоубийства. А еще она была вдохновительницей раннего советского и постсоветского лесбийского движения: многие из тех, кто в начале 1990-х стоял у его истоков, были ее младшими подругами. Именно от нее и именно тогда я услышал мысль, к которой все эти годы возвращаюсь снова и снова: опыт уважения к другому просто за то, что он — другой, отдельная уникальная личность, не выработан в нашей стране, и поэтому здесь бесполезно заявлять: «Я гей, и у меня есть права» — можно только заявлять: «Я признанный писатель, а кроме того, я гей, и у меня есть права», «Я крупный ученый, а кроме того, я гей, и у меня есть права», «Я знаменитый спортсмен, а кроме того, я гей, и у меня есть права», и так далее.

Честно говоря, и в 90-е годы, когда я активно участвовал в российском ЛГБТ-движении, и в 2000-е, когда взявшие верх в этом движении формы и методы стали казаться мне совсем уж бессмысленными, меня удивляло: как мало — можно пересчитать по пальцам одной руки — и среди активистов движения, и в российском обществе в целом людей, которые могли бы сказать о себе что-либо подобное. Я встречался с почтеннейшим философом, на старости лет перетащившим к себе в Академию наук из провинциального педагогического института красавчика-аспиранта (после смерти наставника немедленно окружившего себя толпой студенток-поклонниц), за одним из моих эпизодических любовников ухаживал другой почтенный старец — любимый всем Петербургом театральный актер, а у одного из моих друзей-поэтов был недолгий, но прекрасный роман с блистательным композитором, любимцем продвинутой богемы, — и каждый раз я думал: ну вот что мешает каждому из них отказаться от этой игры в прятки (все равно ведь ближайшее окружение все знает!) и заявить во всеуслышание: да, я — гей, и любые попытки власти, прессы, общества заклеймить геев или запретить геев касаются не каких-то экзотических кривляющихся пидорасов, образ которых сформирован в массовом сознании умелой нарезкой кадров западных Love Parades, и не лагерных «опущенных» с погасшими глазами, а лично меня! Да неужели после такого заявления философ лишился бы своей кафедры, актер — своих ролей, на концерты композитора перестала бы ходить публика? Нет, я не спрашиваю, отчего многолетний депутат Московской городской думы, с которым мы 20 лет назад, в наши студенческие годы, частенько болтали о том о сем в первых московских гей-клубах, походивших на сельские дома культуры, не поднимает сегодня свой голос при обсуждении в столице законопроекта, запрещающего, по примеру уже действующих муниципальных законов Петербурга, Архангельска, Рязани, некую мифическую «пропаганду гомосексуализма»: его партия (все та же свободная от любой программы правящая в России партия власти) в один миг уберет его с доски как ненужную пешку. Но люди, чьи достижения бесспорны и зависят по большому счету лишь от них самих, отчего не пытаются жить не по лжи? Отчего чуть ли не единственная публичная фигура с каминг-аутом за плечами — журналист-истерик, чьи предшествующие заслуги лежат преимущественно в области медийного обеспечения режима?