В 1988-м я окончил Плехановский институт, в 23 года работал во флагмане советской торговли — ГУМе. В то время соль и сигареты по талонам выдавали, на Красной площади торговали бананами и туфлями, так что у меня был неожиданно мощный старт. Наивный и детский случай. В ГУМ я пришел с улицы, сказал: «Хочу работать ревизором». Мне ответили: «В другой раз приходи». А я на самом деле поверил, что нужно зайти в другой раз. Вернулся, спрашиваю: «Где главный бухгалтер?» — «В отпуске». Я тогда сказал: «А вот она мне велела зайти, я на должность ревизора оформляюсь...» Ну, распоряжение главного бухгалтера ГУМа — закон. Так я и остался. В магазине, в основном, женщины работали, а я, как мужчина, занимался какими-то тугими делами — с Елисеевским магазином, с ОБХСС.
Карьера моя развивалась стремительно: где-то через пару лет я стал директором крупного магазина в Москве, а в марте 1991-го меня пригласили на работу в ЦК КПСС под указ Горбачева «О коммерциализации партийных средств». Это так называемое «золото партии». Я же был специалистом по внешнеэкономической деятельности. Работа строилась так: партийные средства, которые лежали на зарубежных валютных счетах, шли на приобретение товаров народного потребления, они привозились, продавались здесь за рубли, эти рубли переводились обратно в инвалюту, КПСС получала свою прибыль.
Я никогда не был убежденным коммунистом — книжки читал не революционные, а о бирже, курсе доллара и торговле. Знал только, что нужно служить, быть честным, кормить свою семью и как-то подниматься.
Все так и продолжалось до августа 1991 года. Потом начальника моего отдела в ЦК за ноги выбросили из окна его квартиры. И еще, кажется, двух человек так же убили: управделами и другого какого-то чиновника — я не помню, кого именно. В окно выбросили... Просто пришли люди в сером и убили тех, кто знал всю финансовую отчетность в ЦК КПСС: переворот 19 августа был злым и нечестным.
В начале девяностых у меня уже был свой банк «Золотой век», при нем клуб одноименный и товарно-сырьевая биржа. Все этим занимались, глупо было этим не заниматься — у каждого оборотистого человека в то время был свой банк. Я знал систему внешней торговли, знал про конвертацию, был в курсе таможенных правил, поэтому мне было относительно легко. Первые деньги мы делали с внешнеторговых контрактов — была гигантская инфляция, рубль обесценивался ежедневно, а доллар, наоборот, фантастически рос. И ничего не надо было делать — сиди и обогащайся. Мы не участвовали в финансовых пирамидах. Мы занимались экспортом-импортом медицинского оборудования. В то время была огромная потребность в медико-диагностическом оборудовании, и я первым стал ввозить, например, томографы. Мне сложно давать оценку собственной деятельности, но у меня работало много народа, и все были довольны — высокая зарплата и хороший социальный пакет. Наша структура не зависела от государства: маленькое красивое царство. Для себя, для сотрудников, для окружения.
В 1995-м под Владимиром я попал в аварию: на обледенелой дороге занесло в ложбинку, не справился с управлением, перевернулся. Когда мне сделали рентген, оказалось, что позвоночник сломан.
И у меня началась новая жизнь.
В Москве операцию мне делать отказались. В Европе сказали, что я всю жизнь буду передвигаться на коляске. Мне был 31 год, маленькие дети и молодая жена. Я лежу, и у меня дикие боли. Бутылка водки на завтрак, бутылка — в обед, бутылка — на ужин. Через два года мне сделали операцию в травматологическом отделении горбольницы на улице Саляма Адиля. Врачи — золотые, только у них не было ни медикаментов, ни обезболивающих, ни шовного материала. У меня благодаря старым связям была возможность достать имплантаты-пластины, фиксирующие позвоночник... Но вы понимаете, какая штука: там в отделение хирургии бомжи попадали по два-три человека в месяц, и вот им швы накладывали рыболовной леской. И меня, конечно, это ужасно раздражало: я лично к тому моменту заплатил около миллиона долларов налогов, а оказалось, их государству не хватило даже на шовный материал.
Два года я лежал, мои предприятия работали, но без Чапая и все мое дело быстро загнулось.
Я остался без денег — спинальный инвалид, еле хожу, никаких перспектив. В 1998-м я стал создавать инвалидские фонды: в то время, в конце 1990-х появились, на мой взгляд, довольно перспективные законы о благотворительности. РПЦ разрешили торговать сигаретами и алкоголем, афганцы друг друга на кладбищах перестреляли, зато государство вместе с благотворительными фондами финансировало какие-то проекты. Мы занимались тем, что отправляли инвалидов на курорты. Человек триста инвалидов мы обеспечивали.
В 2001 году финансирование прекратилось. Ну, какие-то деньги у меня все же были, и я построил себе домик в деревне Колионово за сто километров от Москвы. Хотелось уехать подальше и устроить себе берлогу. Мне сделали еще одну операцию на позвоночнике. А в 2004-м у меня обнаружили рак.
Блин, опять, еб твою мать! Куча операций полостных, метастазы. После десятой операции я уехал в Колионово. Врачи сказали, что жить мне осталось три месяца, и я решил, что помру в деревне. Прожил три месяца, не умер. Еще полгода — жив. Взял земли, начал фермерское хозяйство — и у меня получилось. Сегодня те, кто занимаются фермерством, совершенно не понимают его экономику: и вот местные ребята помогали мне с землей и техникой, а я им помог наладить реализацию продукции со схемой, с экономическим моделированием. Денежки пошли: мы выращиваем груши, яблоки, саженцы ели, сосны. На сегодняшний день в нашем питомнике около 400 наименований, а начинали с елочек и сосенок. Теперь зерновые есть, картофель, корма для животных. Вариабельные продукты — то есть всегда можно что-то поменять. В этом году газонная трава за лето сгорела, там — убытки, однако картошка подорожала, мы с картошки что-то получим. Труд на земле неблагодарный, тяжелый, объемы — огромные, прибыли — трудные. Но мне нравится.
Через несколько лет после того, как я сюда приехал, случилась больничная эпопея. Расскажу. В свое время, в конце девяностых, я открывал четыре частные больницы для инвалидов — в Сингапуре, в Африке и в Германии. Мы возили туда людей на реабилитацию. То есть некоторый опыт в этом деле у меня есть. Когда я приехал в Колионово и через забор глянул на местную больницу — а она ровно за моей оградой — то понял, что больница, как самолет, четко падает в пике. И если в 2004-м сюда еще приезжали больные, которых принимали врачи, то в 2006-м, когда сменилось руководство сельсовета, из больницы решили сделать дом престарелых — разогнали врачей, оставили только медсестер и нянечек. Я говорю: «Ребята, отдайте нам больницу, мы из нее сделаем шикарное место, опыт у меня есть». Но вприсядку я перед ними не ходил, взятки не давал, и ребята из сельсовета больницу мне не дали.
В этом году больницу решили закрыть. Что в России значит слово «закрыть», я прекрасно знаю: здание разберут, все растащат, и все бурьяном зарастет. Это и я понимал, и старики местные — у меня нужда такая же, как и у них. И я тоже видел, как санитары лежачих больных в сугробы выбрасывали. Я подключил своих друзей, какие-то старые связи, чтобы больницу не закрывали, а разрешили мне ее взять в аренду. Но здесь такая тупая администрация! Да она по всей стране такая: они сейчас ассоциируют себя с вертикалью и на Девятое мая шарики вместе с Кремлем пускают, вместо того, чтобы в деревнях старикам помогать. В больнице до сих пор четверо стариков находятся, и куда их теперь — на улицу?! Ветераны войны, между прочим.
Я говорю: «Я сам решу вопрос, построю им новый домик, будет у них все замечательно, свет проведем, воду». В общем, этим летом я готов был больницу забрать, открыть отделение на 20 бесплатных коек, и за счет коммерческого использования площадей я бы обеспечил бесплатных больных. А коммерческое использование было бы таким: в стране гигантская потребность в местах для лежачих больных после инсульта. Тех, кто лежат без движения в неприспособленных квартирах, а родственники им памперсы менять должны. И один человек, без движения лежащий, двух трудоспособных по рукам связывает. Восстановительных центров для них в России нет. Мы бы брали таких больных и за небольшие деньги — 20 000 в месяц — проводили бы реабилитацию. В этом есть огромная потребность и в Москве, и в Рязани. В Швейцарии и Германии такие центры есть, вот только курс там стоит не 20 000 рублей, а 20 000 евро. А мне бы 20 000 рублей хватало на зарплату персоналу, свет, электричество и бесплатное обслуживание стариков. И из деревенской больницы, которую 140 лет назад открывали, мы бы сделали конфетку, причем конфетку, государством не управляемую. А зачем государство?! Зачем безграмотный сельсовет, который выдавал мне версию, что, дескать, народ сам требует, чтобы больницу закрыли, потому что в стране — переизбыток коек, а на месте больницы нужно открыть общежитие для гастарбайтеров?
Я поднял шум. Понимаете, если бы мне отдали больницу, сохранив там персонал и все оборудование, то на ее восстановление ушло бы два миллиона рублей, которые у меня были. И к концу лета я бы все сделал. Но в апреле больницу закрыли, а ко мне стали посылать то налоговую, то Россельхознадзор, то милиционеров, которые у меня в огороде коноплю искали. У нас сходка с местными два раза в неделю, как автолавка приезжает. И вот там мы со стариками решили собрать деревенский сход и объявить сельсовету импичмент. Точнее, главе сельсовета — Нине Александровне Морш, которая раньше агрономом была, а затем — председателем колхоза, и успешно его развалила.
В сходе семь человек, и это юридически возможно, поскольку, согласно третьей статье конституции, народ осуществляет свою власть непосредственно. Мы — народ, и конституцию я читал. Мы имеем право выбрать власть, и ровно так же мы имеем право объявить этой власти импичмент. И вообще, деревенский сход должен раз в год проводиться, а в Колионово его еще никогда не было.
На первый сход, как только сели мы во дворе за столом, приехало сто человек: милиция с собаками, прокуратура с видеокамерами, люди из сельсовета. Насвинячили кругом и орали на старух и стариков: «Вы тут сдохнете все! Вам больница не нужна!» Там еще местная депутатша в слезах бегала, говорит: я не могу ничего сделать, у меня свое начальство! Я ей: да вот же старики, они тебя выбирали, они — твое начальство. Старики, конечно, ошалели: за спиной у каждого — больше десяти человек, и все орут. Я удивился, как они выдержали. Там самому младшему лет семьдесят было.
И вот в начале июня мы объявили сельсовету импичмент: создали прецедент и власть свою скинули. Но на меня завели уголовное дело по обвинению в подрыве конституционного строя. Я об этом узнал совершенно случайно: приехал в начале июля, за пару недель до пожаров, милиционер. Приносит талмуд, обвинения в свержении конституционного строя, в оскорблении органов власти и автоматом — за незаконное предпринимательство. Истец — Н.А. Морш. В качестве доказательств — пленки с записью схода, перепечатки из моего Живого Журнала и, самое удивительное, показания свидетелей, которые у меня в сарае видели вилы. На которых я, видимо, администрацию вынести собирался. Всем тринадцати сотрудникам сельсовета мои вилы покоя не дают, все тринадцать заняты локализацией и прекращением переворота. В общем, милиционеров я послал, теперь повестки и предписания идут косяком, но плевать мне. Я даже не знаю, будет ли суд — думаю, районный прокурор должен их талмуд порвать за глупостью.
28 июля начались пожары. В Москву запах гари потянулся, болота горели, леса. Эвакуация началась. А у меня знакомые здесь в пожарной части работают, я им позвонил. Сказали, что в нашу сторону идет двадцатипятикилометровый фронт шквалистого ветра в сочетании с верховым пожаром и дойдет до деревни за несколько часов. Десять человек пожарных в болоте застряли и вот-вот сгорят. Мой знакомый Миша Капустин, водитель в пожарке, на машине к этому болоту рванул, проскочил двести метров огня и людей на дорогу вывез. А ему начальство под угрозой увольнения запретило об этом случае говорить — правда, ребята, которых он спас, скинулись и купили ему золотые часы.
Мы побежали больницу для погорельцев и пожарных открывать. Сунулись в ту, закрытую, а там краны вырваны, постели и кровати вынесены. Я сказал: «Давайте дома у меня пункт для погорельцев устроим, сколько смогу, размещу». Вокруг Колионово мы сразу противопожарную опашку сделали, а 29-го поехали в погорелые деревни — Моховое и Каганок. Там люди сидят отрешенные, капуста на грядках обгорелая, остатки машин. Привезли им покушать, воды. Объявили сбор помощи, Лиза Глинка (основатель благотворительного фонда «Справедливая помощь». — Esquire) очень помогла. Мы с ней давно через интернет знакомы, она про мою историю с сельсоветом слышала, а вживую мы встретились в Белоомуте числа третьего августа. Она меня попросила адресную помощь организовать. Сделали у меня во дворе перевалочный пункт: из Москвы машины шли, привозили воду, одежду, бакалею, а мы машины переукомплектовывали и в соответствии с запросами по адресам везли.
Развернул я три лагеря для добровольцев: в Верейке, в Рязановке и под городом Рошаль. Завезли им все необходимое — помпы, ранцевые огнетушители, одежду, берцы. Быстро все сделали.
Сельская администрация, хоть ничего для добровольцев и погорельцев не делала, но ситуацию мониторила внимательно: вздумай кто власть в свои руки взять, она б немедленно это прекратила. Сельсовет в Полбино в середине августа очень грамотно развел молодежь, которая туда погеройствовать на пожарах приехала: у них отобрали помпы, пилы, продовольствие. И к нам в лагерь в Рязановке, как только Шойгу объявил, что все пожары потушены, милиция приходила — лагерь хотели свернуть. Но у меня знакомые в пожарке, они видели, как мы работаем, и что у нас есть все: и стволы, и помпы, и рукава. Наши ребята вместе с ними просеки в лесах для пожарной техники делали, торфяные болота проливали, тушили вторичные очаги, мы две деревни в Рязанской области спасли, и лагерь закрывать не стали.
Я давно живу. Я ребятам молодым, добровольцам, говорил, чтоб они не рассчитывали на то, что их будут хвалить. Я им велел сидеть тихо и не самоорганизовываться. Потому что любая такая организация будет сверху раздавлена. И действительно, стоило только добровольцам показать себя реальной силой, как пошли провокации: дескать, вы только мешали, чуть ли не сами леса поджигали. А смысл в политику лезть? Надо действовать тихо, аккуратно.
Но администрация местная меня стала бояться — теперь у меня силы есть, чтобы их, как окурок, затоптать. Многие люди про меня в связи с пожарами узнали, теперь не замолчишь. Хотя повестки, как и раньше, шлют. Мне не до повесток сейчас: до сих пор пожары торфяные продолжаются, и погорельцам по-прежнему помощь нужна
|
2298
6
