Кира Сагайдарова: Мне 29 лет. Родилась в Белоруссии. Моя биологическая мама отдала меня в дом малютки, потому что я родилась с черным цветом кожи. Удочерила меня женщина, она потом взяла из детского дома еще 8 детей негроидных и создала первый в СССР дом семейного типа. Поступила в институт на информатику, бросила, пошла работать, в 2006 году уехала с молодым человеком в Москву. Две судимости. В ИК-2 в Мордовии отбывала наказание — 5 лет 6 месяцев за кражу в особо крупном размере и подделку документов. Сейчас, освободившись, стараюсь забыть этот период жизни и начать все с самого начала…

 

Когда приезжаешь в колонию, оказываешься в карантине, там тебя спрашивают, какое у тебя образование. Первый вопрос: «Шить умеешь?» Я сказала, что владею компьютером, вот меня и поставили работать в телестудии. Я отвечала за съемки культурно-массовых тематических мероприятий, с начальником отряда ходила и снимала, а потом все это монтировала и показывала по колонийскому телевидению. Когда в декабре 2011 года у меня подошел срок УДО, у меня уже было много нарушений. Администрация дала мне понять, что условно-досрочное освобождение мне не светит. Может быть, они не хотели мне искать замену в телестудии, не знаю. За что писали нарушения? Да за что угодно: за то, что нашли у меня мобильный телефон, или за то, что я плац перешла одна, без бригады…

 

Вы спрашиваете, почему никто не жалуется? Все бесполезно. Начальник колонии мне говорил перед освобождением: «Если после того, как ты выйдешь, о колонии что-то появится в интернете, я тебе обещаю: приедешь к своей подруге на свидание, я тебе 15 грамм в карман положу — и поедешь опять на зону». И это не пустая угроза.

 

А жалобы писать не только бесполезно, но и опасно: только хуже будет. Вот были у нас две иностранки, немка и финка. Финку звали, кажется, Блюклинг. Их потом в ИК-14 (где сидела Толоконникова) перевели. Немка сразу практически умерла, потому что у нее был сахарный диабет, в ИК-2 ей на руки инсулин давали, а в ИК-14, чтобы его получить, нужно было в очереди стоять и долго ждать, и говорят, ей его просто не давали. А финка передала жалобу на волю о том, что ее не лечат, с женщиной, которая освобождалась. А та ее обманула и жалобу в оперативную часть отдала. И финку наказали: ее, пожилую женщину, посадили в ШИЗО, отобрали у нее ортопедическую обувь, надели на нее сланцы, забрали очки, палочку, превратили ее в овощ. Она освободилась в инвалидной коляске. И никто ее не защитил. На женской зоне нет авторитетов, как на мужской.

 

Или вот еще история: со мной на СУСе (строгие условия содержания) сидела девочка Гульназ Янаева. За несколько дней до того, как к ней приехали на свидание родные, у нее с кем-то из осужденных произошел конфликт. И сотрудники, не разобравшись, кто прав, кто виноват, вывели на плац обеих осужденных и хорошенечко их избили. Сотрудники буквально на коленях стояли перед Гульназ, уговаривали ее: «Мы сейчас тебя осмотрим, и если у тебя на теле все более или менее хорошо, мы тебя отпускаем на свидание, а если у тебя сильные гематомы, ты сама напишешь отказ от свидания». Гульназ говорит: «Не буду я писать отказ, я родителей раз в год вижу». Тогда они стали ее умолять, чтобы она родственникам не жаловалась. Они не могли отменить свидание, потому что ее брат в Башкирии занимает какую-то должность, и они боялись, что он шум поднимет... Материал полностью на сайте New Times